"А все-таки я еще ничего, не двадцать пять, конечно, но ничего. - Стоев легким движением смахнул со лба русую прядь волос. - Конечно, морщин прибавилось, но седины не видно. А главное - тело в хорошей форме, упругое, как у мальчика, и телки по-прежнему клюют. В конце концов, туфта все это: возраст - фикция, главное, как себя сам ощущаешь", - заключил он оптимистически, отворачиваясь от оконного стекла, в котором себя разглядывал. Он окинул взглядом столики кафе, в котором они сидели с Вейнером, конечно, здесь был народ, но взгляд задержать было не на ком. А жаль.

- Так вот, я и говорю, старик, несправедливо это, конечно, по отношению к бабам. Для нас с тобой время в общем-то задержалось; я вот постоянно на протяжении, можно сказать, всей своей жизни трахаю юных, в молодости, да и сейчас тоже. Те, из молодости, они - уже тетки старые, усталые, побитые, я дружу с ними, не со всеми, конечно, - он усмехнулся, - со всеми нельзя, себя не хватит. Я даже аллегорию придумал, слушай: я телок через себя, как через сито пропускаю; они подрастают, процеживаются и уходят, туда - в зрелость, старость, что у них там впереди маячит. А я здесь, по-прежнему незыблем, так сказать, и новое поколение опять же на меня натыкается. И знаешь, такое ощущение, что процесс застабилизиро-вался, в смысле, никогда не прекратится.

Вейнер отглотнул кофе из чашечки, но глаз не опустил, так и продолжал наблюдать, теперь исподлобья, за своим откровенным собеседником умными серьезными глазами, отгороженными от мира стеклами очков в тонкой золотой оправе.

"Ну откуда у него это? - подумал он с обидой. - И почему я терплю эту пошлую липкую болтовню? Почему вообще я здесь торчу, трачу время, столько ведь дел, мог бы в лаборатории работать, а вот сижу, слушаю. Что с ним произошло, почему он так испохабился? Ведь хороший парень был в молодости, когда мы познакомились, чистый, добрый. А вот сейчас мы как бы на разных сторонах баррикады. Впрочем, - удивился Вейнер себе, - что это я, какие, к черту, баррикады! Просто, - вздохнул он, - друзьями обзаводишься, к сожалению, только в молодости. А прошлое связывает, и ничего тут не поделаешь!"

- Я к чему это, - продолжал Стоев, - я последние два месяца по Турции гастролировал, по развалинам, так сказать, империи, как ее звали?

- Оттоманской, - вставил Вейнер.

- Ну да, так вот, я по ее курортам проехался. Продюсер у меня новый, шустрый парень, устроил мне разъезд по ихней турецкой Анталии. Выглядит это так: я, танцор классического балета, и четыре девчонки, я же говорю, лет по восемнадцати, к балету имеющие отношение, как я, - он взмахнул рукой, пытаясь найти сравнение. И рука, и взмах были изящными, - к твоей химической науке. Но ноги у них длинные, варьетешные, они, конечно, их поднимать быстро научились, ну, я про сцену, конечно. Так-то, за сценой, они и до меня отлично умели. Я же говорю, девки не без таланта.

Значит, ездили мы по курортам, по два концерта за вечер. Программа отличная, ну, мне-то чего, я свои па закручиваю, не так, как раньше, конечно, но кое-что могу еще. А девки ножками своими изящными мне очень так удачно подмахивают. От номера к номеру наряды меняют, и публика в восторге, ты бы видел, меня здесь в Дойче Опера на бис столько раз не вызывали.

Вейнер продолжал смотреть на него так же серьезно, как и прежде.

"А ведь правда, - думал он. - Когда-то Стоев был хорошим танцором, очень хорошим. И куда все ушло? В песок, в никуда. Кто он теперь? Учитель маленькой танцевальной школы для детей, да вот еще подрабатывает этими безвкусными шоу для тупого обывателя. Списанный танцор - печальная история, хотя ведь не стар, они ровесники, чуть за сорок. Они познакомились, когда Стоев приехал на стажировку в Берлинский балет подающим надежды молодым танцором. Тогда и подружились. Да, давно это было, и по Стоеву отчетливо заметно, что давно. Сдал он, даже не столько эти глубокие морщины, а просто все лицо как бы кусками пошло, раньше было цельным, а сейчас вразнос. Потасканное, подержанное лицо. Пьет много да и бесконечные связи здоровья тоже не прибавляют.

"Неужели я так же выгляжу? - Вейнер постарался вспомнить свое отражение в зеркале, когда сегодня утром подстригал свою аккуратную бородку клинышком. Он подстригал ее каждый день и каждый день с интересом изучал свое лицо. - Нет, морщин у меня нет, холеное, гладкое, еще молодое лицо. Это потому, что я стабилен, мне известно, что будет через месяц и через год. Залог моего успеха - стабильность. Пусть Стоев смеется, назьшая меня немецким педантом, как он сказал однажды про меня? "Фауст без Гретхен и без Мефистофеля". Неверно! В отличие от Фауста, мне не скучно, я люблю науку, которой занимаюсь. Да и жене я верен и никогда не искал другой женщины. К тому же, - Вейнер улыбнулся про себя, - в душе я остался романтиком. Немцы, вообще, самые неистребимые романтики. Мы и создали романтику в литературе, в музыке. Не поэтому ли я и сижу сейчас со Стоевым, вынужденный смотреть, как он проглатывает четвертую рюмку подряд, и слушаю замусоленные, вульгарные рассказы о его нескончаемых женщинах? Не потому ли все-таки люблю его, что в душе я романтик?

В общем-то, Стоев мне действительно нравится, как типаж нравится. Именно тем, что не похож на меня. Непредсказуемость его, порыв, его артистизм, и еще позитивная легкая энергия, которой он щедро делится. Даже то, что он пошлый бабник, мне в общем-то нравится.

А может быть, все проще, и я просто завидую ему? - Вейнер приподнял бровь, удивленный странной мыслью. - Может быть, в глубине души я мечтаю быть им, Стоевым, выездным танцором, и ездить с четырьмя молодыми, красивыми женщинами по открытым турецким площадкам? Это была бы необычная, совершенно неведомая мне жизнь. Хотел бы я?

Конечно же, нет! - снова удивился себе Вейнер. - Мне не нужна другая жизнь, я вполне удовлетворен своей. А что касается неизведанного, так мне вполне достаточно иметь Стоева с его рассказами. Я наделен другим, сильным, цельным, и чужого мне не надо".

- Так вот, - продолжал Стоев, - представляешь, четыре молодые девчонки с фантастическими фигурами от всех этих аплодисментов, нарядов, ну и прочего полностью оторвались; а отрыв, знаешь, изменяет реальность, имитирует акт выпадения из жизни, преходящего в свободный полет. Ну вот и они перешли; чего мы вытворяли все впятером, начну рассказывать - ты, Вейнерчик, от жены тут же уйдешь.

Вейнер улыбнулся.

- Не уйду, не бойся, но можешь не рассказывать, я представляю.

Стоев окинул его демонстративно снисходительным взглядом.

- Не представляешь, ты такое в своих пентхаузах не видывал, сидя у себя на унитазе и дроча потихонечку. Хотя, - Стоев махнул рукой, - ты и не дрочишь наверняка даже, и пентхауза у тебя нет, да и фантазии твоей только на пробирки и фенолф-талеины хватает, или чего ты там смешиваешь.

Вейнер снова улыбнулся, он не обижался, он знал, что Стоев шутит, хоть и глупо, но привычно. Ну а главное, Стоев уважал его именно за то, над чем сам подсмеивался: за верность женщине, делу, друзьям.

- Короче, днем мы отсыпались, ели, купались, потом представляли народу свою программу, и тут же в другое место, снова представляли, а потом в номер, пили, ну и сам понимаешь... Но мы, стариканчик, договорились, тему опускаю для твоего же блага. Девки классные, на меня, конечно, как на Бога, и, знаешь, я сам от такой жизни будто в другой мир погрузился, в Зазеркалье какое-то, как Алиса. Кайф! Знаешь про Алиску-то?

Вейнер на вопрос не ответил, только недоуменно поднял брови.

- В школу, к своим детишкам не тяжело было возвращаться? - спросил он в свою очередь.

- Да ладно, чего там тяжелого? Мастерство ведь не пропьешь. - Стоев опять махнул официанту, движение руки выглядело настолько красивым, что у Вейнера пробежала изморозь по позвоночнику.

- Да я не об этом. Я тебе что хочу рассказать? Мне показалось, я там в зрительном зале увидел женщину, ну, как, женщину, я ее еще девчонкой знал, давно, еще там, в той жизни. Я ее не видел много лет, и странно, что опять встретил.

- Почему? Что странного в том, что она на курорте отдыхала? - не согласился Вейнер, смотря, как официант ловко проскользнул к их столику с новым бокалом коньяка для Стоева.

- Понимаешь, странность в том, что она каждый раз исчезает, а потом снова появляется через несколько лет. Я думал все уже, закончилось, а вот опять. Мне было лет семнадцать, еще до того, как я в Берлин приехал, я в балетной школе тогда учился, и у нас, у студентов, во все театры контрамарки имелись. В театре я ее и увидел, я часто в театрах девок писал, мы с приятелем виртуозно это, надо сказать, делали. Так вот, я ее там увидел, в антракте, и сразу запал на нее. Правда, она с парнем была красивым, высоким, с выразительным таким лицом, намного красивее ее. Я на нее и обратил внимание из-за этого парня, очень уж он выделялся. И не понятно было, почему он с ней: маленькая, до плеча ему не доставала, хрупкая, почти прозрачная, как бы в себе. В общем, мышка такая. Но было в ней что-то, знаешь, я это сразу улавливаю, - Стоев усмехнулся, - даже не сексуальность, а, скорее, затаенная, внутренняя животность, что ли, которая, запомни, старик, и есть самое ценное в женщине качество. Неуловимое оно: в движений, в повороте бедер, как ногу ставит, взгляд, главное, взгляд, ну и разное. Нельзя объяснить, талантом специальным надо обладать, чтобы оценить. Вейнер улыбнулся, он знал про талант, и ему нравилось начало рассказа, и то, как изменился голос Стоева. Он давно обнаружил в нем этот переход, который, хотя и был поверхностный, но все же как бы с одной поверхности на другую. Хотя, конечно, в глубину, как сам Вейнер, Стоев проникнуть не мог. Ну хоть так, каждому свое, в конце концов.

- Знаешь, старик, я понял, почему этот парень ее оценил. Как бы объяснить? - Стоев задумался. - Она замыкала твой взгляд и уводила его внутрь себя. И держала его в себе, не отпуская. Не знаю, понимаешь ли ты, это редко бывает. И это признак, что клиент заслуживает особого внимания. Ну, в общем, не знаю, может быть, я не правильно объясняю, хотя это не важно, главное, она запала в меня. И я решил ее не отпускать, и после спектакля я пошел за ними.

- Как пошел? - не понял Вейнер.

- Ну как, обыкновенно, как в детективах. Они в метро, и я в метро, они по улице, и я за ними. Парень, конечно, ничего не заметил, он на ней был зафиксирован прочно, а она заметила, еще в театре заметила, и так вот, как я тебе объяснил, взгляд мой в себя вобрала. А потом на улице пару раз как бы невзначай обернулась, но спутнику своему ничего не сказала, что, конечно же, было хорошим признаком. Не для него хорошим, а для меня, естественно. Он ее проводил, я этот район города хорошо знал, а потом еще посидел у ее подъезда, смотрел, какое окно зажжется. Она на втором этаже жила, и я все смотрел через занавеску, как она ко сну готовилась, а потом, видимо, легла, и свет погас. Домой, помню, пешком пошел, метро уже закрыто, поздно было, а на такси денег не набралось, откуда тогда деньги?

Потом я встретил ее через пару дней у подъезда, хотел сразу, назавтра подъехать, но ребята куда-то утащили после занятий. Она и не удивилась, только остановилась, увидев меня, а я тоже не хотел в игры эти играть, так проще порой, когда напрямик. Подошел и говорю так нагло, смотря ей прямо в глаза:

"Ты ведь знаешь меня?" - Сразу на "ты", чтобы проще было.

Думал, она опешит от моего нахальства, а она внимательно смотрит на меня, втягивает меня глазами, я тогда в первый раз разглядел, темными, не просто большими, но еще открытыми очень широко, потому и взгляд такой немного странный.

"Знаю немного". - Так и сказала, совсем не кокетничая.

В общем, закружил я ее, я тогда любил с наскока брать. Ей, конечно, все интересно было, ей мир такой и не снился - артисты, богема, классический балет. Да и я был, как это говорили, "восходящей звездой", в газетах обо мне писали, в общем, популярный я был, друзей много, успех, поклонницы. Она совсем ошалела и увлеклась мной, я сразу это почувствовал. В общем, она каждый вечер ко мне в общежитие приходила, а ближе к ночи я ее с собой в разные компании брал. Она мне нравилась: молчаливая, вся в себе, тоненькая, лицо белое. Знаешь, все от контраста, на очень бледном лице огромные темные глаза, и так смотрела на меня пристально, что я тут же хотел ее трахнуть, и трахал, если место позволяло.

Стоев замолчал, отпил коньяку, поднял глаза на Вейнера.

- Ну а месяца через три все потихоньку проходить стало. Ну, сколько можно было с ней с одной все время? Ты знаешь, какие девчонки в балетной школе, какие растяжки, да и не только растяжки? Как будто из другого мира. Кто там не побывал, в этом мире, не поймет. Не могла она с ними конкурировать, да и кто смог бы? К тому же вообще жизнь веселая была, ну и все затухать стало. Она сама поняла, пришла несколько раз вечером, а меня нет, пару раз записки оставляла, а потом перестала. Так мы плавно и перешли в новую фазу.

- Какую фазу? - спросил Вейнер, чувствуя, что его все больше увлекает этот рассказ.

- Я ей звонил иногда, ну, где-то раз в две недели, она всегда сама подходила, то ли вообще дома по вечерам сидела, то ли звонка моего ждала. Глупо, конечно, так думать, но очень уж быстро снимала трубку. Если честно, мне все равно было, но, знаешь, в привычку вошло, что она где-то поблизости и всегда ждет и никогда не откажет мне Понятно, что я использовал ее, я и тогда это знал, но она не возражала, да и потом, какая разница.

А, да, помню, один раз заехал за ней, у нее как раз дома родителей не было, она встретила меня в дверях, волосы распущены, у нее были длинные прямые волосы, обычно она их как-то завязывала, хвостик делала или косу, а тут распущены. Она на цыпочки приподнялась, потянулась ко мне, чтобы руками меня за шею обнять, я, конечно, склонился к ней и тут же утонул в ее волосах. Знаешь, в буквальном смысле утонул, словно сознание потерял, ну, не совсем, конечно, но помутился немного. А когда вернулся: я в ее комнате на кровати и помню только, что мы любовью занимались, и что так хорошо еще никогда не было. Она приподнялась, гибко склонилась надо мной, волосы ее распущенные мне на лицо спустились, и тут я все понял. Ее волосы были чем-то пропитаны, каким-то дурманным запахом, этот запах и увел меня. Я выделил прядь, прошел сквозь нее пальцами, она смотрела на меня своим молчаливым, чудным взглядом, и я спросил, указывая на волосы: "Что это?"

"Это я пытаюсь удержать тебя", - только и сказала она.

И тут мне стало смешно, ее дурман соскочил с меня в ту же секунду. Правда ведь, это было занимательно, такого со мной еще не приключалось.

"Ты ходила к ворожее, что ли, или сама ведьма? Ты пыталась заворожить меня, - смеялся я, - околдовать".

Она тоже засмеялась.

"Я пыталась", - согласилась она через смех.

-----

- Тебе не надоело? - прервался Стоев.

- Нет, нет, - ответил Вейнер, - продолжай, мне интересно.

- В общем, ей не помогло, а может, даже усугубило, но я скоро перестал ей звонить вообще. Потом на стажировку уехал сюда, в Берлин, а отсюда все другим казалось. Я забыл о ней, да и почему я должен был помнить? И не видел ее больше двух лет. - Стоев снова отглотнул из бокала. - Ты точно не спешишь, потому что мне еще рассказывать? - Вейнер только качнул головой. - Ладно, постараюсь покороче, а то я слишком подробно.

Однажды я вернулся, у меня был отпуск, длинный, пару месяцев. Все были мне рады, я уже был не "восходящей", а "взошедшей" звездой, куча друзей, женщины, каждый вечер пили. Как-то ночью я ехал на такси, не пьяный, но в подпитии, и тут понял, что нахожусь недалеко от ее дома. Попросил остановить машину и вышел, была морозная ночь, хрустел снег под ногами, я был в легкой дубленке, без шапки, в руке букет: мне каждый вечер дарили цветы. Я вдруг остро почувствовал, что хочу ее увидеть, именно сейчас, в эту же минуту. Наверное, я все же был пьяный, потому что она могла выйти замуж, переехать, да все, что угодно. И все же я полез к ней в окно.

Абсолютная дурость, я мог свалиться, сломать ногу, что означало бы конец карьеры, это был второй этаж, я тебе говорил, достаточно высоко, я запросто мог свалиться. Но в стене оказалось много выступов, и я, конечно, отлично владел телом, я и сейчас неплохо с ним управляюсь, но тогда я к тому же легкий был, в смысле веса.

Форточка была приоткрыта, на окне висели занавески из легкого тюля, тогда такие в моде были, и, приглядевшись, я мог различить очертания в комнате. Я метнул в форточку букет и чуть не сорвался, едва успел схватиться за раму с внутренней стороны. Я видел, как она села на кровати, я сразу по движениям понял, что это она. Ясное дело, она спросонья ничего не понимала, только видела чужой силуэт в окне, приятненькое такое ночное пробуждение. Хорошо еще, что не закричала, вполне бы могла, хотя кричать было не в ее натуре. Она встала и подошла к окну, секунду пыталась разобраться, кто это там, что за видение, а потом только преподнесла ладонь ко рту, как бы прикрывая его, и стала отпирать окно. Я ввалился в комнату, она поднесла палец к губам, и я понял, что за стенкой родители.

Знаешь, старик, какое это удивительное ощущение, когда ты рождаешься из ночи, с мороза, немного пьяный, веселый, полный желаний и перед тобой маленькая, сонная девочка, которая ждала тебя, прикрытая лишь длинной ночной рубашечкой. И под рубашечкой этой ничего нет, только дрожащее тепло тела, трепещущее тепло, которое в немыслимом контрасте с твоей грубой зимней одеждой; и ты, даже не снимая перчатки, кладешь руку на упругую грудь, и это чудо, это ощущение, именно из-за контраста тепла и мороза, сна и бодрости, толстой одежды и такой очевидной доступности хрупкого тела. В общем-то я знал, что пришел из ночи и туда же, в конце концов, уйду, в ночь. И она это знала, оттого и возникло это мгновение, очень выделенное, даже отрешенное мгновение, когда ее тепло прямо на глазах растапливало внесенный мною в комнату холод.

А потом я снял перчатки и провел по едва просвечивающему сквозь рубашку и от этого почти призрачному телу, отогревая им руки, вдыхая теплый сладковатый запах прерванного сна, а она вжалась в меня, маленькая, и так и стояла, приникнув.

- Да, - сказал Вейнер, он чувствовал, что ему пора что-нибудь сказать, к тому же так он мог незаметно сглотнуть. - Да, - повторил он и сглотнул снова.

- Часа через два, - продолжал Стоев, - • когда я уже одевался, она все так же сидела на кровати, тихо смотря на меня, только без ночнушки, гибкая, тоненькая. И вдруг, я даже увидел, как она набрала воздух в грудь, видимо, ей непросто было решиться, сказала: "А я замуж выхожу".

"Да, - удивился я радостно, - за кого?"

"Ты не знаешь, - ответила она, как бы в раздумье". Я пожал плечами, мол, какая разница, в конце концов.

"Когда?" - спросил я.

"Через три недели свадьба".

Ты спросишь, старик, стало ли мне грустно? Нет, наоборот, мне стало весело, все это придавало моему ночному приключению дополнительный вкус, пикантность, понимаешь. К тому же я разом облегчился, с меня спадала ответственность за нее, ну, знаешь, хочешь не хочешь, а все равно ощущаешь ответственность за женщину, которая тебя любит. А тут я удачно перекладывал эту ответственность на плечи ее будущего мужа. Хотя он, конечно, не догадывался, что на него переложено.

Так начался второй этап, на сей раз двухнедельный, потому что через две недели я уезжал, а еще через четыре дня у нее была свадьба.

Я снова закружил ее, мы встречались каждый день и проводили вместе каждую ночь. Я не знаю, что она придумывала для своего жениха, для родителей, я не хотел вдаваться в подробности. Наверное, что-нибудь придумывала. Она была хороша, ты же понимаешь, у меня не было недостатка в красивых женщинах, намного красивее ее, но она всех их затмила, во всяком случае, на этот двухнедельный срок.

Все же присутствовало в ней, я уже говорил, что-то почти неуловимое, но она завораживала меня походкой, взглядом, голосом, как она обнимала, как смотрела. Было в ней, было. К тому же тот факт, что у нас оставалось всего две недели, а потом все, потом ничего - тоже добавляло. Будто проживаешь свои последние дни.

Она провожала меня в аэропорту, народу было много, я подошел к ней только на минуту и сказал: "Ну, вот и все, возвращайся в свою жизнь". Она кивнула, она не плакала, такая же внимательная, как всегда, такой же пристальный, молчаливый взгляд. "А ты в свою", - это единственное, что она ответила, и улыбнулась.

Я уехал и не видел ее около шести лет, даже больше, наверное.

-----

- Тебе точно не надоело? - спросил Стоев.

- Нет, ты хорошо рассказываешь. Странно, порой ты такой, как сказать...

- Вульгарный, - подсказал Стоев. Вейнер кивнул. - А порой?

- А порой, - Вейнер задумался. - Порой тонкий и хорошо рассказываешь.

- Я разный, - улыбнулся Стоев, - это ты всегда одинаковый, а я разный. Не понимаешь ты ни хрена в людях. Ты только стандарт можешь оценить.

Вейнер не стал спорить, только пожал плечами.

- Я не видел ее лет шесть. Ничего о ней не знал и не вспоминал, если честно. Иногда она мелькала в памяти, но я никогда не мучился вопросами: что с ней, где она? Знаешь, не до того было, я блистал здесь, в Берлине, да и постоянные разъезды, Европа, Америка, ну, что я тебе-то говорю, ты ведь помнишь. Несколько раз заезжал домой, в основном проездом, но ее даже не пытался найти, может быть, когда ехал, думал, будет время, разыщу, но времени как раз и не находилось.

А тогда, когда я в очередной раз приехал, стояла ранняя весна, март или начало апреля, я шел по бульвару, везде были лужи и грязь, ботинки перепачканы мокрой глиной, но мне было все равно, мне так даже нравилось, плащ расстегнут, на шее болтался шарф, я легко чувствовал себя, знаешь, такое состояние. Она сидела на лавочке и читала. Мне тогда показалось, что это так естественно, что она сидит здесь и читает, мне даже показалось, что я знал, что встречу ее сегодня. И тут же возникло другое странное чувство: будто не существовало этих многих лет, будто я видел ее вчера, и мы договорились встретиться на бульваре, и вот она сидит на лавочке и ждет, как всегда ждала.

Я подошел и сел рядом, старался, чтобы неслышно, чтобы неожиданно, так и получилось - я уже сидел, когда она оторвалась взглядом от книги и посмотрела на меня. Ничего не изменилось в ее лице, только глаза увеличились, как бы расширились еще больше. Мы сидели и молчали, долго, я внимательно разглядывал ее лицо, и, знаешь, что я подумал тогда? "Как же она постарела!" Ей тогда было лет двадцать восемь, ну, может быть, двадцать девять, максимум. Понимаешь, старик, она была еще совсем девчонка, с высоты сегодняшнего. Смешно, да? Хотя у нее действительно несколько морщинок у глаз прорезалось, а, знаешь, именно первые морщинки особенно заметны.

Мне надо было что-то сказать, но я не знал, что именно. Я же говорю, странное, смешанное впечатление, будто вчера расстались и, вроде бы, и так все понятно. Потом я встал и, смотря на нее сверху, сказал: "Пойдем?" Она кивнула, не спеша положила книгу в сумочку и тоже встала. "Пойдем", - согласилась она. Поздно вечером я спросил у нее, не надо ли ей домой, муж небось заждался. Я бы не спросил, какое мне, в конце концов, дело, но, если честно, не хотелось влипнуть в скандал.

"Нет, - сказала она, - не надо. Я в разводе".

"Давно?" - поинтересовался я.

"Не очень. С сегодняшнего дня".

Это было сильно, старик. Очень сильно, даже я прибалдел от такого крутого нестандарта.

А потом все повторилось. Мы опять были вместе, я таскал ее по вечеринкам, и снова испытывал странное ощущение, теперь новое, как будто долго не существовал, не было меня, и только сейчас вновь появился. К тому же весело было, я прикупил ей кучу шмоток, она ведь домой так ни разу и не зашла. А потом я снова улетал, она приехала в аэропорт.

"Ты будешь меня ждать? Следующие шесть лет?" - спросил я скорее в шутку. Но напрасно, не стоило говорить. Она опустила голову и сказала куда-то вниз: "Посмотрим". Так сказала, что я почувствовал себя скотиной.

Но, что же делать, мне действительно надо было улетать.

-----

- И сколько вы после этого не виделись? - спросил Вейнер.

- Долго, но однажды, наверное, через год, я, разбирая бумаги, случайно наткнулся на номер ее телефона и позвонил. Она взяла трубку, я назвал ее по имени, и она смутилась. Я сразу понял, что не вовремя позвонил, кто-то находился с ней рядом. Конечно, это нормально, я пропал на год, запросто мог вообще никогда не появиться. Я не мог ее винить, у меня у самого за этот год было несколько связей и случайных, и не очень. Но, знаешь, вдруг обидно стало, глупо обидно. Как будто чашка упала, не разбилась, но треснула, пить из нее еще можно, но она уже никогда не будет такой, как прежде.

- Не понимаю, - перебил Вейнер.

- Ну да, вы, немцы, никогда образно не понимаете, вам только конкретику подавай.

- При чем тут немцы? - поморщился Вейнер.

- Ладно. Видишь ли, у меня вошло в привычку, что она меня всегда ждет. Я привык к этому, а тут почувствовал, что помешал, что оказался лишним. А я не мог быть для нее лишним. Для нее не мог! И еще, ее голос звучал счастливым. И это было тоже обидно, она не могла быть счастливой без меня.

"Ты как?" - спросил я, потому что надо было что-нибудь спросить.

"Я?! Чудесно! - ответила она, и я понял, что это правда. - Я выхожу замуж", - добавила она.

"Опять? Ты же уже была замужем. Зачем тебе туда снова?" - Что я мог еще сказать? Она засмеялась, весело так, будто ей понравилась моя шутка.

"Ты не можешь говорить? - спросил я. - Он рядом, что ли, стоит?"

"Да. Но он ничего не понимает".

"Что значит не понимает?"

"Он англичанин, - радостно ответила она, - мы переезжаем в Лондон".

Я молчал.

"Слышишь... - вдруг я понял, что она кричит, наверное, она меня плохо слышала. - Я буду в Лондоне, - опять крикнула она, - мы будем рядом. Слышишь!"

"О'кеу, - сказал я, переходя на английский, - congratulations". - То есть поздравил, значит, не без очевидной иронии, конечно. Мой английский, может, ты догадываешься, сам по себе достаточно ироничный. И повесил трубку. Я же говорю, чашка треснула. Или иначе, раз ты про чашку не понимаешь, как там у Шекспира: "Мужниных сапог не разносила".

- Не износила, - поправил его Вейнер.

- Видишь, - ухмыльнулся Стоев, - про сапоги сразу понял. Я же говорю, одно слово, немчура.

На сей раз Вейнер улыбнулся, оценил удачную подначку, на которую так доверчиво попался.

- Но ты с ней виделся еще раз? - спросил он.

- Да, был еще один виток. Прошло много лет, мне стукнуло тридцать пять. Из балета меня уже списали, денег я так и не накопил особенно. Думал, чем заниматься дальше, где осесть? Поехал домой, пил с друзьями, долго. Однажды ночью очухался, понял, надо уматывать отсюда, а то совсем засосет. Куда ехать? Денег почти не осталось.

Позвонил в справочную Лондона, как-то удалось выйти на справочную, думал, все пустое, уверен был не найду, мало ли, фамилию по мужу взяла. Но телефон дали, опять думал, однофамилица, бывает, позвонил и сразу узнал ее. Теперь все наоборот получалось: раньше я был за границей, теперь она.

"Я хочу приехать", - сказал я ей. Она долго молчала, не говорила ничего. Так долго, что я засомневался. "Не хочешь - не приеду", - предложил. Она опять долго не отвечала, я даже подумал: сейчас трубку повесит, и еще подумал, зачем позвонил, глупо получилось, столько лет прошло.

"Да нет, почему, приезжай", - наконец ответила она, но невнятно так, а может быть, с этого конца действительно было плохо слышно.

"Ну, хорошо, - сказал я, - завтра закажу билет. Прилечу недели через три. Прилечу, позвоню".

Опять молчание, как будто не расслышала.

"Нет, - ответила она наконец, - приезжай завтра". Я даже присвистнул.

"Куда это я полечу, - говорю, - да и где я билет на завтра достану? Наверняка билетов нет, лето, самый сезон, заранее заказывать надо".

Она опять молчала, а потом говорит:

"Дай адрес, я пришлю телеграмму, по которой тебе билет дадут".

Я ничего не понял, но адрес продиктовал.

"Хорошо, - сказала она. Так ты завтра прилетишь?"

"Ну, если билет достану, прилечу", - пообещал я.

"Я буду тебя встречать в аэропорту", - услышал я, и она повесила трубку.

Назавтра я пошел на телеграф и получил телеграмму. Я отошел в сторону от окошка, распечатал, прочитал и не понял сразу, что за идиотская шутка такая! Ты будешь смеяться, старик. Знаешь, что было в телеграмме? - Вейнер пожал плечами. - Там был такой текст: "Любовь трагически погибла. Срочно прилетай!"

Говорю тебе, я ни хрена не понял, при чем здесь "любовь". Понимаешь, до меня сразу не дошло, что "Любовь" - это еще и женское имя, и вообще, что телеграмма может восприниматься как извещение о смерти. А значит, и билет, возможно, дадут. И еще я не понял, какая любовь погибла, та, которая ко мне или которая к ее лондонскому мужу. Билет мне действительно выдали, правда, пришлось скорчить скорбное лицо, пока стоял перед окошком кассы. Ну, в общем, крайне смешная история.

Я прилетел в Лондон днем, она меня встречала и, знаешь, что интересно, она совсем не изменилась. Я ожидал увидеть ее постаревшей, а оказалось наоборот, она стала куда как лучше. Спустя семь лет она выглядела моложе, чем тогда, когда ей было двадцать восемь.

Она была хорошо одета, дорого и со вкусом, машину водила тоже дорогую, вообще, в ней появилась деловитость, она и со мной вела себя так, как будто я являлся частью ее дела. Это все ваш меркантильный мир - английский, немецкий, западный, короче, нагнетает так.

"Куда мы едем?" - спросил я.

"Я сняла номер в гостинице", - ответила она и посмотрела на меня своим долгим, молчаливым взглядом.

"Смешная телеграмма, вернее, текст смешной, - вспомнил я. - Я думал, меня засмеют. Так кто трагически погиб? Чья любовь и к кому?"

"Это мы скоро поймем", - она улыбнулась.

Мы приехали в гостиницу, номер был двухкомнатный, но я, как ты сам понимаешь, особенно его не разглядывал.

Что тебе сказать, старик, она стала лучше, значительно лучше, столько страсти и изощренности, знаешь, такой самоотверженной изощренности я давно не встречал. Конечно, это был полный кайф, но подспудная обидная мысль не оставляла меня - она была наделена совсем не моим опытом, а чьим-то чужим. Это было очевидно.

"Конечно, - думал я, - она жила не одна все эти годы. Конечно, я не могу от нее ничего требовать". - Но все равно, рассуждай не рассуждай, а осадок накапливался.

Было уже часов десять вечера, когда она встала с постели и стала одеваться. Я совершенно не ожидал, я думал она останется, я ничего не спрашивал про ее личную жизнь, про мужа, не до того было. Но, когда я понял, что она собирается уходить, я был ошарашен, честное слово - не мог поверить. "Я завтра приду днем, около часа, позавтракай без меня, - предупредила она, надевая туфли. - Все оплачено, номер, завтрак, не беспокойся".

Я лежал, простыня прикрывала меня только по пояс, я приподнялся на локте, закурил. Я не знал, понимает ли она, что говорит. Видишь, все поменялось: раньше я был с деньгами, раньше я приходил, когда хотел, раньше она ждала, а сейчас все стало наоборот. Теперь я должен был ее ждать, фак, я курил и так хреново себя чувствовал, альфонсом каким-то. Честное слово, это было унизительно.

"Слушай, - сказал я, - а чего это ты уходишь? Ты как бы меня звала, я как бы к тебе прилетел!"

Она сидела ко мне спиной почти полностью одетая, но тут повернулась и опять долго, тягуче посмотрела. Черт, все же было что-то в ее взгляде, он правда вбирал в себя.

"Ты ведь приехал на время, - сказала она наконец, - а я здесь живу, у меня здесь жизнь, понимаешь. - Она встала, она была готова уйти, ей оставалось только взять свою сумочку. - Я уже оставалась один раз. Один раз я уже все поломала, а что я получила взамен? Две недели?! Ладно, ни к чему этот разговор, - сказала она, потом подошла, наклонилась и поцеловала в губы, на ходу так, по-деловому. - Я буду завтра в час". И ушла.

Зря она меня поцеловала, не нужно было. Я лежал и все сопротивлялось во мне.

"Зачем я приехал сюда? - думал я. - Подумаешь, тридцать пять, мне еще рано жить на содержании". Я встал, принял душ, вещей у меня почти не было, так, дорожная сумка, и спустился вниз.

"Сколько с меня за номер?" - спросил я. Девушка, достаточно симпатичная, насколько англичанки вообще могут быть симпатичными, пощелкала компьютером и сказала, что номер оплачен.

"Это неважно, - отрезал я, - я плачу за сегодняшний день. Сколько с меня? А тому, кто уже заплатил, вы вернете деньги. Хорошо?" Она была крайне удивлена, наверное, такого она еще не видывала в своем Английском королевстве. В конце концов барышня назвала такую цифру, что я прибалдел, я знал, что, факинг, Лондон город дорогой и гостиница дорогая, но не настолько же! Но я заплатил, оставшись почти без денег, и ушел, знаешь, старик, в ночь, в никуда, так, как я в общем-то люблю уходить.

Той же ночью я пересек канал, оказался во Франции, а потом, когда пехом, когда автостопом пересек пол-Европы. Где только и с кем только не жил; два месяца добирался. Вот такое приключение! Ну а потом приехал в Берлин, здесь друзья, ты, например, да и помнят меня еще, как-никак. Вот так и прижился в результате.

- Так ты ее с тех пор ни разу не видел? - спросил Вейнер.

- Не-а, - ответил Стоев. - Не видел, не слышал, ни разу не звонил. Совершенно забыл про нее, честно говоря. Вспомнил только, когда увидел со сцены в Турции. По-моему, она была, я почти уверен.

- Не жалко? - снова спросил Вейнер.

- Чего? Ее?

- Да, ее. Она ведь любила тебя.

- Нет, - Стоев покачал головой, как бы подтверждая, - не жалко. Впрочем, знаешь, что интересно во всей этой истории? Она прошла через меня пластами, знаешь, такими археологическими срезами. Видишь, когда нам было по восемнадцать - первый срез, второй - когда нам двадцать два, потом двадцать восемь, тридцать пять. И каждый раз между этими срезами солидный промежуток, и каждый раз это была другая, новая женщина. В постели другая, в поведении, в отношении ко мне, даже интонации голоса менялись. Вот я тебе рассказывал, и всякий раз она следующая зачеркивала себя предыдущую. И получается, как будто много женщин, а не одна, как на самом деле. А все оттого, что она не плавно, а именно срезами передо мной, одна, другая, третья, четвертая; а их уже никого нет, ни первой, ни второй. Даже последней не существует, ведь много лет прошло, и та, сегодняшняя, наверняка совсем другая женщина. Она и сама о тех прежних, о которых я рассказывал, верно, не помнит. И получается, что только во мне они и остались Я единственный их хранитель. Странно, да?

Знаешь, вот это обидно, - Стоев наклонился вперед, - что память в общем-то хреновый инструмент. Несовершенный, неудачный инструмент, а только ведь она соединяет нас с прошлым. Вот если бы память позволяла чувствовать, если бы она была наделена осязанием, слухом, зрением, обонянием, мы тогда могли бы все прожить заново. Понимаешь?

Вейнер провел салфеткой по лбу, его вдруг пробила испарина. А еще он почувствовал сильное волнение.

- Правда обидно, - вздохнул Стоев, - вот вспомнил все это, рассказывая, и как теплой волной окатило, и обидно, что нельзя все заново прожить. Ну да ладно, - он посмотрел на пустой коньячный бокал, - будем жить будущим, ведь все только начинается, старик! - Стоев подался еще больше вперед и хлопнул Вейнера по плечу. - Ну чего, созвонимся? Я еще месяц в городе, а потом отвалю со своей длинноногой свитой денег подзаработать.

Вейнер кивнул, ему было трудно говорить.

На улице ему стало жарко, и он расстегнул плащ, он шел, смотря под ноги отрешенным взглядом.

"Как же так, - думал Вейнер, - как могло получиться, что Стоев так легко догадался, экспромтом, на лету? А он, Вейнер, ученый, гордость университета, думал, много думал и не нашел. А ведь как просто, как изумительно просто! Память, наделенная органами чувств. По сути, это есть создание новой реальности, потому что - и это простейшая философcкая догма - объективная реальность определяется органами чувств. Это, иными словами, машина времени, уводящая нас в прошлое. Не провода, не микросхемы, как писали фантасты, а, допустим, таблетка; проглотил - и все, о чем вспоминаешь, происходит заново, словно наяву. Ты все видишь, слышишь, осязаешь, обоняешь, ты все чувствуешь, а значит, заново проживаешь свое прошлое. Как же все просто, изумительно просто, и в общем-то вполне реализуемо. - Он кивнул головой. - Да, да, наверняка возможно. Это будет настоящий прорыв - заново проживать свою жизнь, детство, сидеть у мамы на коленях, видеть ее улыбку, чувствовать руки. Да, мама", - подумал Вейнер, и ему показалось, что он услышал свой голос.

-----

Стоев и Вейнер не встречались месяцев шесть, а то и более. Стоев был в нескончаемых разъездах, концерты на курортах Средиземноморья оказались крайне плодотворными, в материальном смысле, конечно. Вейнер звонил ему пару раз, но натыкался на автоответчик, и когда Стоев наконец перезвонил, голос Вейнера звучал немного взволнованно.

- Ты можешь приехать ко мне в лабораторию? - спросил он с ходу и, не дожидаясь ответа, тут же добавил:

- Сегодня, сейчас, да, да, прямо сейчас.

- А что случилось? - поинтересовался Стоев. Он проснулся поздно и сейчас стоял на кухне у окна, смотря на улицу, на идущих из школы детей. Он попивал молоко из длинного, узкого фужера и с удовольствием наблюдал за резвящимися школьниками; у многих за плечами висели ранцы, и поэтому они бегали со строго выпрямленными спинами, по-балетному изящно.

- Случилось, - торопливо ответил Вейнер, - приезжай, случилось.

- Хорошее хотя бы? - снова спросил Стоев, не скрывая ленцы в голосе.

В ответ он услышал короткий смешок Вейнера:

- Он еще спрашивает? Еще какое! Ты даже не поверишь, что произошло!

- Ты что, жене изменил, что ли? - предположил Стоев самое невозможное. - Ладно, сейчас приеду, расскажешь. - И он повесил трубку.

Вейнер поджидал Стоева в холле и тут же повел в свой кабинет. Не то чтобы он выглядел возбужденным, нет - просто не свойственная ему неловкая торопливость проскальзывала в его движениях.

- Ну что приключилось? - спросил Стоев, когда они вошли, но Вейнер не спешил и сначала усадил Стоева, а потом и сам уселся с другой стороны массивного кабинетного стола.

- Приключилась одна очень даже существенная вещь, к которой мы оба имеем весьма непосредственное отношение, - начал он, стараясь говорить размеренно.

- Я знаю, - перебил его Стоев, - ты записался в мою детскую балетную студию. Не волнуйся, тебе обязательно выдадут пелерину. Ты будешь в ней очаровательным.

Вейнер пропустил шутку мимо ушей.

- Помнишь, - продолжил он, - когда мы встречались прошлый раз, ты высказал мысль, ну, как сказать, что можно использовать память как аналог машины времени, если наделить ее, то бишь память, органами чувств.

- Ну, может быть, - бросил Стоев. - Мало ли что я говорю порой.

- Так вот, я долго думал над этим потом, после нашего разговора. Ну, действительно, что такое реальность, как не то, что мы ощущаем: видим, слышим, осязаем, обоняем, пробуем на вкус? И если научить память всему этому, то, естественно, можно будет возвращаться в свое прошлое и как бы заново жить в нем. В общем, я последние месяцы занимался этой проблемой.

- Какой проблемой? - не до конца понял Стоев.

- Как какой? Созданием препарата, который наделяет память органами чувств. Я не знаю, в курсе ли ты, но последние годы я участвовал в разработке антидепрессионных лекарств, и этот препарат мог бы также найти применение и в этой сфере. Видишь ли, люди, страдающие депрессией, могли бы заново переживать свое детство, молодость, а психоаналитики могли бы подправлять что-то. Ну, в общем, это сейчас не важно... - Вейнер замялся, не зная, как продолжить, - ... важно, что в итоге я создал препарат. Последний месяц мы стали тестировать его на пациентах. И знаешь, каков результат? Он действует.

Вейнер встал и обошел стол, присел на краешек.

- Я не знаю, осознаешь ли ты все последствия этого открытия, но поверь мне - они грандиозны. Все, что угодно, вплоть до Нобелевской премии. Это переворот, в науке, в медицине, вообще в повседневной жизни человечества. Я даже боюсь произносить слова, которые хочу произносить.

Стоев слушал молча, но с интересом. Он и предположить не мог, что случайно оброненная им мысль приведет к такому результату.

- Ну и последнее, самое важное, для тебя и для нас... - продолжил Вейнер. - Я сделал тебя моим соавтором. Я знаю, это покажется странным для некоторых моих коллег, ты ведь к науке отношения не имеешь, формально говоря, но мне плевать, пусть удивляются. Твоя мысль дала мне толчок, и так будет честно. Ты должен быть соавтором.

- Спасибо, - согласился Стоев, он хотел бы пошутить, но не знал как. - Спасибо, - вместо этого повторил он, - это благородно, старик, я тебя всегда уважал за это, за благородство.

Они помолчали, потом Стоев спросил:

- Ну и как выглядит твой препарат?

- Это простая таблетка, время действия около двух часов, хотя можно создавать различные дозировки. Вот и все.

- И что пациенты? - снова спросил Стоев.

- Препарат работает весьма эффективно. Пациенты проживают отрезок своего прошлого - один, например, все время ест пирог, который готовила бабушка. Бабушка давно умерла, конечно.

- Он не толстеет, от пирога-то? - бросил Стоев, и Вейнер засмеялся.

- Это мне в голову не приходило, надо проверить. Ну а если серьезно, все это вызывает у пациентов массу положительных эмоций, что позитивно сказывается на здоровье. - Вейнер на мгновение замешкался. - У меня все же есть небольшое опасение. Я боюсь, что у части пациентов может развиться зависимость от препарата типа наркотической. Я предполагаю, что не у многих, у процентов шести-восьми. В любом случае мы будем проверять, испытания только начались.

Вейнер замолчал, он поймал на себе взгляд Стоева. В нем был хитрый прищур, в этом взгляде.

- Дай таблетку-то, - сказал Стоев интонацией, далекой от простой просьбы.

Вейнер не понял перехода и потому сразу не ответил. Когда же понял, отрицательно покачал головой.

- Ладно тебе, старик, - повторил Стоев. - Кончай, давай таблетку, я тебе потом все свои ощущения перескажу, для науки ничего не жалко.

- Нет, я не могу, - начал было Вейнер. - Я не имею права давать препарат посторонним.

Стоев улыбнулся.

- Какой же я посторонний? Я ведь соавтор, правильно?

- Да, да конечно, - тут же поправился Вейнер. Ему стало неловко за "постороннего". Он снял очки, протер, снова надел.

- Ну, да, - сказал он, - наверное, я могу ввести тебя в исследование, что-нибудь типа одноразового тестирования. Хорошо, но потом ты должен будешь заполнить все анкеты и поговорить с психоаналитиком. Договорились?

- Валяй, валяй, - согласился Стоев, глядя, как Вейнер отпирает сейф, - конечно, поговорю.

- Я тебе даю одну таблетку. Вот тебе формы, не забудь заполнить их. На следующий день, как примешь таблетку, позвони, я назначу встречу с психоаналитиком. Ну и расскажешь, что ты там видел. - Вейнер улыбнулся.

- Спасибо, старик. - Стоев поднялся с кресла, - искренне признателен. Конечно, все поведаю, ничего не утаю. Я, правда, должен завтра уехать, так что подожду с таблеткой до возвращения, чтобы кайфа себе не ломать. Но, как вернусь, тут же испытаю и сразу тебя извещу. Лады? - Вейнер кивнул. - Ну, давай, Вейнерчик, лапуля, долби этот, как его. А я тебе, глядишь, еще идеек подкину. - Стоев направился к выходу, но задержался у самой двери.

- Слушай, - сказал он, - а ты сам принимал свой препарат?

- Я? Зачем мне? - Вейнер опешил от такого вопроса.

- Ну, как же, интересно ведь. И открытие свое испробовать и, вообще, интересно, как там, в прошлом.

- Не знаю, - Вейнер задумался, - ты прав, наверное, интересно, но не уверен, надо ли мне...

- Вечно ты не знаешь, - перебил его Стоев. - Скучный ты какой-то, стариканище. Про женщин - "не знаю", про выпить тоже всегда "не знаю", даже траву небось никогда не пробовал. Чего ты в жизни-то своей знаешь? Даже сейчас. Изобрел, сам говоришь, революционное, эмоции положительные, людей уже пичкаешь, а все - "не знаю". Не уверен я в тебе как в ученом и как в мужчине тоже не уверен, - заключил Стоев с улыбкой, хлопнул Вейнера по плечу и, сказав: "Ну, давай, старик, я позвоню, как договорились", вышел из кабинета.

- А может быть, он прав? - проговорил вслух Вейнер, - может быть, было бы правильно попробовать, хотя бы с научной точки зрения. Да и в прошлом интересно оказаться, маму увидеть... - уже неслышно выдохнул Вейнер, подходя к сейфу.

-----

Стоев вернулся в Берлин через две недели и на следующий день отключил телефон, лег на диван и принял таблетку, запив ее минеральной водой. Он не провалился, а, скорее, ушел из одной реальности в другую, известную только ему одному, а потом, очнувшись, так и пролежал остаток дня на диване с открытыми глазами, думая о чем-то, невнимательно отслеживая взглядом расплывчато шевелящиеся тени на сером от сумерок потолке.

На следующий день он проснулся рано, не спеша выпил по утренней привычке стакан молока, принял душ, побрился и позвонил Вейнеру на работу. Однако секретарша сообщила, что герр доктор больше недели болен и на работу не ходит. Удивленный Стоев позвонил Вейнеру домой, трубку взяла жена, она тут же узнала Стоева и попросила его срочно приехать.

"С мужем неладно, - проговорила она взволнованным голосом, - уже несколько дней. Он заперся у себя в кабинете и не выходит оттуда. Мы оставляем еду перед дверью, ночью он ее забирает. Один раз, правда, три дня назад, он сказал, чтобы я связалась с вами и попросила приехать. У него был странный голос... Я вам звонила, - она как бы извинялась, - но вас не оказалось дома. Приезжайте, я не знаю, что делать. - Она помолчала, а потом взмолилась:

- Мне страшно!"

Стоев ответил, что он выезжает прямо сейчас.

-----

Он постучал в дверь Вейнерова кабинета, назвал свое имя и снова сказал: "Старик, это я, открой". Дверь приоткрылась, Стоев зашел, он намеревался произнести заранее приготовленную шутку про наконец-то познавшего онанизм старикана Вейнера, но увидев того, судорожно запирающего дверь на ключ, решил промолчать. "Да, - подумал он про себя, - выглядит доктор херово".

- Во что это ты, старик, влетел? - сказал он сочувственно.

Вейнер не ответил, он подошел к Стоеву так близко, что слышен был дурной запах, исходящий от его немытого тела. Болезненно сузившиеся воспаленные глаза пристально смотрели на Стоева, хотя тот был не уверен, что Вейнер на самом деле видит его.

- Мамочка, - вдруг проговорил Вейнер деланным, плаксивым голосом, - а вот и Стоев. Ты ведь помнишь Стоева? - Он замолчал, как будто прислушиваясь, а потом радостно закивал головой. - Да, да, он недавно в Берлине, правильно, его пригласили в Дойче Оперу. Помнишь, я говорил, что он позвал нас на балет, в театр, он там будет танцевать. Ну, конечно, пойдем.

Он замолчал, потом снова заговорил, теперь в голосе звучали капризные нотки.

- Ну ладно, я сам решу, что мне надеть. Я отлично знаю, как одеваются для театра, мама. Я уже не ребенок, мама, тебе пора привыкнуть, я на втором курсе, и мне не нужна твоя опека.

Потом он замолчал, а затем снова заговорил, как бы отвечая кому-то.

- Ну, не надо, мама, неудобно все же при Стоеве... ну, конечно, я знаю, что ты меня любишь... конечно, я тоже люблю тебя... только тебя... ну, пожалуйста, не обижайся. Вот и чудно. Давай лучше, мамочка, Стоева чаем поить. Угостим его тем вишневым вареньем, которое мы ели сегодня утром.

Стоев стоял у двери и кусал ноготь на большом пальце, не зная, что делать. Затем он, так и не отрывая руки ото рта, проговорил немного хрипло:

- Вейнер, мне нужны три таблетки.

Лицо Вейнера напряглось, покраснело, глаза хаотично забегали.

- Нет, - заговорил он скороговоркой. - Мамочка, я ему не дам таблеток.

- Дай мне три таблетки, Вейнер, - проговорил Стоев, он сам не поверил: неужели в его голосе угроза?

- Но я не могу. Слышишь, мама, не проси за него, благодаря им мы снова вместе. А у меня их всего семь осталось. Я не могу отдать таблетки, потому что не могу без тебя. Я пытался жить без тебя, но больше не могу, это невыносимо! Мамочка, не проси. Ну и что, что он милый, ну и что, что он пригласил нас в театр! Ну, не обижайся на меня, да, я знаю, что надо делиться, я ведь не маленький, мама, но таблетки... Хочешь, я дам ему мой новый пиджак. У него ведь нет пиджака, мама, хочешь, я подарю ему свой пиджак?

- Мне нужны три таблетки, - сухо повторил Стоев.

- Ты действительно так считаешь, мама? Да? Что я должен дать ему эти таблетки? Ты думаешь, так будет правильно? Хорошо, если ты так считаешь... - Вейнер подошел к секретеру и, едва не плача, достал маленькую коробочку. - Здесь как раз три таблетки, - сказал он, протягивая коробочку Стоеву. - Мама сказала, что я должен их тебе дать.

- Спасибо, - сказал Стоев. - Чай я попью в следующий раз, сейчас мне надо идти. - Он повернул ключ в двери и, уже выходя, услышал за спиной голос Вейнера:

- Мамочка, ну и пускай он уходит, мы вдвоем посидим, попьем чай, кто нам еще нужен? - И Стоев захлопнул за собой дверь.

- Что с ним? Как он? - схватила его за руку жена Вейнера.

- Он придет в себя, не волнуйтесь, часов через восемь, десять, может, чуть позже. А дальше я не знаю. Я думаю, он стал зависим от нового лекарства. Он попал в шесть процентов. В общем-то, это можно было предвидеть.

- Какие проценты? - спросила жена, она еще что-то хотела сказать, но Стоев спешил.

- Я позвоню вашему мужу через два дня, когда он придет в себя, - бросил он у самого выхода.

"А все же странно, - подумал он уже на улице, садясь в машину, - как причудливо в сознании Вейнера настоящее наложилось на прошлое. Он слышал меня, понимал, о чем я прошу, но слова и действия, происходящие в настоящем, процеживались через его прошлое, смешиваясь с ним. Надо над этим подумать, благо есть четыре часа".

-----

Стоев приехал в аэропорт, взял билет на Лондон и через два с половиной часа ловил такси уже с британскими номерами. Он знал, куда ехать, адрес он узнал еще в Берлине, по телефону, пока ждал посадку на ближайший рейс.

Еще через сорок минут он позвонил в дверь. Долго не открывали, он позвонил снова, уже не ожидая удачи, думая, что напрасно отпустил такси, когда дверь открылась, и невысокая, хрупкая женщина с внимательным взглядом, ничего не сказав, посторонилась, пропуская его внутрь. Он зашел в квартиру, огляделся, оценил уют и вкус обстановки, женщина закрыла дверь, но так и осталась стоять, не двигаясь.

- Ты одна? - спросил Стоев.

- Да, - ответила женщина.

- Где твой муж?

- Его нет, я развелась.

- Да, - удивился Стоев, - я не знал, давно?

- Достаточно. Зачем ты здесь? - спросила она, не спуская с него своих больших темных глаз.

- Я бы мог сказать, что хотел увидеть тебя, но это было бы частью правды.

Он заметил, что глаза ее застыли на мгновение, рука поднялась к шее, а потом в совсем беспомощном движении скользнула вниз. Он знал, как продолжить, он все продумал заранее, но от этого ее неловкого движения все, что он намеревался сказать, стало значить сразу значительно меньше.

- Еще я хочу узнать, что самое главное для тебя в жизни, - все же выдавил он.

- Ты не знаешь? - спросила она, проходя в комнату. Стоев остановил ее, взял за руку.

- Я не знаю и не уверен, что ты знаешь сама. Последний раз ты, кажется, не знала.

- Я знала, но я также знала, что для тебя это несущественно. Впрочем, какая разница?

- Я хочу, чтобы ты убедилась. - Он положил таблетку на ее ладонь. - Эта таблетка дает возможность понять, что было в жизни самым важным.

- А ты сам знаешь? - спросила она.

- Что? - не понял Стоев.

- Что было самым важным у тебя в жизни?

- Да, теперь знаю. Я узнал это вчера с помощью такой же таблетки.

Он говорил, но все вокруг отступило и немного расплылось, остались только ее лицо и глаза, захватывающие его все больше и больше.

- Ну и что? - спросила она.

- Видишь, я здесь, - ответил он уклончиво.

- Тебе нужна была еще одна подсказка? - Она чуть улыбнулась.

- Да, нужна была, - признался он. - А теперь я хочу, чтобы ты приняла свою.

- И что произойдет? - поинтересовалась она.

- На два часа ты останешься с самым сильным своим чувством, тем, которое ты пережила в прошлом и которым, возможно, живешь и сейчас.

- Хорошо, - согласилась она доверчиво, затем подошла к сервировочному столику, налила в бокал воды.

- Ты будешь здесь? Через два часа.

В ее голосе звучал испуг, он услышал его, улыбнулся, потом кивнул. Она проглотила таблетку.

- Мне лечь? - спросила она.

Он снова кивнул. Она легла на диван, он сел на стул в метрах двух от нее, не более. Через пять минут она произнесла его имя, потом снова, потом стала говорить такое, что у него закружилась голова. У него всегда от ее слов кружилась голова. Он так и просидел два часа с помутненной головой, и единственная простая мысль, которая в ней продолжала беспокойно вертеться, состояла всего из трех слов. "Какой же я идиот! - повторял он снова и снова. - Какой же я идиот!"

Открыв глаза, она увидела его и улыбнулась. "Она всегда улыбалась, когда просыпалась по утрам", - вспомнил он.

- Что это было? - спросила она. - Это было так чудесно, ты знаешь?

- Знаю, - ответил он. - У меня есть еще две таблетки. Мы можем принять их одновременно. Представляешь, мы одновременно будем вместе, там, в нашем прошлом, когда нам по двадцать, но и сейчас, здесь, мы тоже будем вместе. И все переплетется. Это должно быть необычно.

- Ты все же такой странный, чудной. Ты совсем не изменился. - Она не переставала улыбаться. - Нет, не сейчас. Мы так сделаем, но потом, а сейчас иди ко мне, я хочу тебя такого, какой ты сейчас. Я так долго была без тебя.